О выпуске 1964 года и интернатской музыке

Спасибо, хороший и, главное, многообещающий сайт получается. Захотелось мне на старости лет кое-чего написать "за интернат", ну и про себя, любимого, как водится.

Сам я, как говорится, "не местный", приехал в посёлок Юность в начале 63-го с Большой Пироговской, из внешторговского интерната, да и пробыл-то у вас недолго, всего лишь до осени. Но, хоть и в двух интернатах и аж в четырёх школах довелось мне учиться, ничего, сравнимого с ШИМИД, почему-то не вспоминается, матушка бедная моя ничего понять не могла, когда буквально "с мясом" вытаскивала меня в родительский дом оттуда.

А ведь ещё в ноябре 62-го, когда нам объявили распоряжение о переводе группы девятиклассников в мидовскую деревню, старый дом на Пироговке пережил акцию протеста в форме страшного ночного погрома с участием практически всех старших. Администрация настолько перепугалась, что санкций вообще не последовало, несмотря на серьезный материальный ущерб в виде ломаной мебели, сожжённых штор и картин, изрезанных ножом. Всё равно, бунтовали без толку, к Новому году нас выгнали из города.

Когда пришлось в конце концов переселяться к вам, договорились держаться вместе до последнего и не в чём не уступать "мидакам проклятым". Через какие-то полгода случилась чудесная летняя пьянка с нашим участием и под управлением ваших старшеклассников. Дело в том, что покойный Никодим учудил устроить некий летний пионерлагерь, причём в качестве подопытных пионеров он определил бывших внешторговцев-девятиклассников, а в качестве вожатых - своих десятиклассников: Крючкова, Скаржинского и, по-моему, Любомудрова. Целый месяц мы, пионеры хреновы, ждали зарплаты наших наставников, наконец, случилось, заплатили рублей по 45 каждому! Эти немалые деньги молодые педагоги немедленно понесли в райковское сельпо, взамен появилась целая авоська водки с минимальной закуской. Пионеры с вожатыми пошли на речку, конца банкета я не помню, но было почему-то весело. Так что, победила дружба.

Вообще, класс этот, выпуска 64-го года, был совершенно замечательным: дружным и талантливым. Хорошо помню Крючкова Олега по прозвищу Чхо. Спортивный и обаятельный малый, он выглядел естественным лидером среди своих, хотя кликуху Босс носил почему-то не слишком заметный Лёня Журавлёв. Крючков, по-моему, дул в какую-то дудку в оркестре у Л.И.Пряхина, но, главное, он стихи сочинял: иногда, плохие, иногда – ничего, особенно частушки. Чхо знал кучу всяких разных песен, Визбора, там, или даже Бродского ("Пилигримы"), но я от него почему-то запомнил дурацкий псевдофолк вроде "Тихо лаяли собаки..." или "Сапог кирзовой кожи". Помню длинного Скаржинского, нашего доброго пионервожатого (см. выше). Яркой личностью и редкой умницей, говорят, был Алик Любомудров, забыл прозвище его, совершенно не соответствовавшее приблатнённому и довольно противному его виду, но ходил он в авторитетах.

Особняком в их компании вспоминается долговязая фигура Валеры Подороги. Он был футболистом Божьей милостью, единственным и неповторимым, гордостью интернатской команды тех лет. Лет через пять я случайно встретил его в метро: "Привет - привет. Ты как? А ты? Я на экономическом. А я на философском. Да ты чё? Интересно, понимаешь, "франкфуртская школа", то да сё... Ну, дела...". Уже много лет остаётся Валера Подорога практически единственным русским философом с мировым именем. Недавно по телевизору его увидел - почти не изменился внешне за неполные полвека. Зашёл на какой-то его сайт (а их у него много) и попытался почитать что-нибудь из его трудов: стыдно признаться, почти ничего не понял...

А, в общем-то, именно этот класс остался в памяти моей истинным лицом интерната сорокапятилетней давности.

Несколько слов об интернатской музыке.

В оркестр Леонида Ивановича я сам устремился с большим энтузиазмом. У меня был тогда австрийский кнопочный аккордеон и несколько классов музыкальной школы. Л.И.Пряхин тогда меня взял, но нестройный рёв медных дудок начисто глушил мою гармонь. Дружбан мой тогдашний, Зева, учился на тенор-саксе, ну, а я с горя взял трубу. С превеликими страданиями, как моими, так и, в особенности, окружающих, превозмог я две октавы, а тут и кончился мой интернат.

Труба-то, ладно. Жил тогда со мной в одной комнате Валя Пиджаков (смешная фамилия, учился тогда, помню, ещё Стулов Олег для компании), - очень славный мальчик: отличник из провинции, совсем не похожий на типичную мидовскую джинсовую публику, скромный белокурый силач и красавец. Но был у него страшный порок: он пытался играть на скрипке, - труба, как говорится, "отдыхает". Аудиотеррор, безо всякого преувеличения.

А вообще-то всё тогда было пронизано музыкой. Пианино в каждом холле (а в нашем - целых два) - это круто. Именно тогда я научился кое-как бренчать по слуху всякую попсу, да и не я один: наш с Кожевниковым Зевой фортепьянный "дуэт", с позволения сказать, стал местным аттракционом, покуда не убрали второй инструмент из холла.

А, что касается оркестра, не знаю, может, он разыгрался в дальнейшем, но при мне звучал он очень громко и удивительно нестройно, и поражал своим репертуаром. Тогда он состоял из пресловутого гимна на слова Крючкова-Любомудрова и некоего произведения под названием "Кубинский танец "Дружба".

Озеленители

В июне шестьдесят третьего любимое заведение переживало приступ озеленения. Процесс осуществлялся совокупными силами практически всех интернатских поколений, но силы эти были невелики: дети успели поразъехаться. Тем больше пользовали старшеклассников, то есть нас. Цветочную рассаду выращивали в родственном заведении, за великой рекой Любосеевкой, в мидовском пионерлагере, куда был направлен интернатский ГАЗ-51 и десант грузчиков в нашем лице.

Ну, мы пришли, погрузили всю рассаду и стали скучать: запропастился куда-то водила, не помню кто, но точно, не Юра Меликян, которому тогда как раз я выточил из хорошей стали рычажок поворота для школьного автобуса. Сидим, скучаем дальше, особенно, девочки наши соскучились. Раз такое дело, думаю себе, по-любому надо ехать: сел за руль и начал в замке ковыряться. Щепкой пробовал, проволочки какие-то вставлял - никак. Из девиц кто-то шпильку вынул из головы, и, ура, зажигание включилось! Нажал на педаль стартера, завёл, и вдруг народ интернатский налетел кто куда: в кузов к цветочкам понабились, в кабинку тесную ко мне двое здоровых влезло - не продохнуть, а, главное, на подножках и даже на крыльях расположились. Я, помнится, пытался как-то согнать их с грузовика - куда там! И не поверите, кое-кто пытался даже меня самого прогнать из-за баранки, чтобы самому порулить.

Тогда я включил вторую и помаленьку поехал, со всей этой публикой, гроздьями висящей на крыльях и подножках. Выехал на шоссе, повернул к интернату. Красота! Все в восторге, и я, конечно, больше всех. Зарулили мы на территорию, поднялись потихоньку мимо гаража и покатили вдоль корпуса под приветственные возгласы удивлённых встречных однокашников. И вдруг - новая, совсем неожиданная и гораздо менее приятная встреча: с парадного крыльца прямо к нам направляется лично Николай Демьянович Авдеев с какой-то свитой. Впоследствии выяснилось, что свитой здесь был сам директор, сопровождавший комиссию проверяльщиков из министерства во главе не то с управделами, не то с замминистра. Но тогда, при виде нашей весёлой колесницы, глаза у всех у них стали квадратными. А я важно проехал мимо, свернул куда-то и остановился (со страха).

Коршуном налетел на меня известный Валера, не то вожатый, не то воспитатель, старшой, во всяком случае. С проклятьями вышвырнул меня из-за руля, сел сам и поехал обратно, к Никодиму с компанией. А я едва успел запрыгнуть в кузов и поэтому стал свидетелем жалких Валериных оправданий перед грозным директором, типа "да он вообще-то в автокружке у меня занимается и водит нормально...". Лучше бы не говорил этого: автокружок был незамедлительно закрыт, для меня - во всяком случае, потому что в конце лета пришлось вообще уходить из интерната. А бывший кружок действительно возглавлял Валера, хотя всё его руководство сводилось к чрезвычайно редким урокам езды на старинной (уже тогда!) "волге", и мы просто с удовольствием ошивались в гараже, упражняясь под присмотром шоферов в парковке любого интернатского транспорта. Не могу, правда, не вспомнить, что именно Валера научил меня ездить на мотоцикле: понравилось.

Но не только машинами привлекал гаражный корпус: там рядом была токарная мастерская (немного научился, тоже понравилось, по-моему, даже разряд какой-то низший присвоили), а, главное, там в отдельной комнате стоял громадный бильярд старинной работы марки "Шульц въ Москвъ" (жаль, нет кнопки "ять"). Опять же, научился на всю жизнь, и в американку, и в пирамиду (в нее, правда, не очень).

Скандал же с цветочным рейсом тогда получился, и в самом деле, изрядным: кружок прикрыли, мне - вроде, как выговор объявили (куда только его записали, ведь я не был комсомольцем?), а кое-кому из ребят Никодим запретил выезд этим летом за границу, к родителям. Но эта ерунда почти полувековой давности вспоминается почему-то с удовольствием. Жизнь в интернате давала ощущение какой-то внутренней раскованности, свободы и, вместе с тем, осмысленности бытия, которого я не испытывал никогда до и почти никогда после. Спасибо ему за это....

Запоздалое письмо народному артисту

(выпускнику родственного интерната)

Несколько лет назад я увидел по телевизору взволновавшую меня передачу про мой бывший внешторговский интернат. Это была встреча Николая Караченцова с одноклассниками. Я многих узнал и вспомнил, хотя и старше меня они на целых два года. Замечательный был класс. Но самого народного артиста по интернату на удивление не помню. Тем не менее, настучал на машинке и послал на театр письмо, потому что в передаче Николай поминал очень тепло своего ближайшего и давным-давно покойного интернатского друга, в дом которого я случайно попал буквально накануне его самоубийства. Об обстоятельствах этой трагедии и о многом другом я и написал Караченцову. В ящик опустил 26.2.05, за два дня до катастрофы.

Вот это письмо:

"Многоуважаемый Николай Петрович! Почти два года удерживался от письма, однако, вот, припёрло, пишу, наконец.
Дело в том, что девятнадцатого марта теперь уже позапрошлого года я случайно в телевизоре увидел дом, который никому на свете не мог быть интересен, а мне - так наоборот: очень даже, потому что прожил там целых два с половиной года своей бесценной жизни. Но это единственно моя история: потом было ещё много разных жизней и людей, а, вот, не идёт из головы этот кусочек, хотя все оттуда давным-давно разбежались и поумирали. Не все, оказалось.
Лет, эдак, шесть тому назад я вдруг заехал в дом на Пироговке. Шёл дождик, и не было почему-то занятий в школе, где я тогда учительствовал, и в компании двух пацанов из своего выпускного класса я отправился кататься по городу на ржавом "жигуле". Зашёл с ребятами в бывший интернатский подъезд, там, на вахте мужик: "куда, мол, вы?" А я ему: "так, мол, и так, хочу детям показать, где ихний классный папик давным-давно обретался, сам-то, поди, не знаешь, что здесь когда-то интернат был". "Ну, почему же, говорит, не знаю, я с шестидесятого года в этом доме сантехникой заведую, всех ребят интернатских помню, да и тебя, вроде, припоминаю" (врёт, конечно, всё равно, приятно).
А дальше - уже совсем невероятное: он, оказывается, помнит погром, который устроили мы, девятиклассники, в самом конце шестьдесят второго года, когда нас выгоняли отовсюду: из дома, из города, в страшный мидовский интернат. Кстати, вы, старшие, которых оставили доживать и доучиваться, нас тогда поддержали, спасибо, но всё без толку, а как же тогда не хотелось выметаться с Пироговки! Вахтёр, кстати, не так что б уж очень стар на вид.
Знаете, Николай, а ведь и в самом деле, ваш класс был, наверное, самым лучшим. Я, вот, своих-то и не вспомню почти никого, разве что Женьку Дудина, дружка своего, так ведь и то сказать, что в классе у вас был свой Дудин, Георгий, самый, по-моему, весёлый и остроумный человек на свете. Братец, кстати, старался не отставать от него. Я очень сильно не любил зарядку. К сожалению и к удивлению своему только из той самой телепередачи я узнал, что в зал к Иосифу Михайловичу спозаранку меня вытаскивал будущий народный артист под аккомпанемент моих же американских пластинок: Пэт Бун, Дорис Дей, Рей Чарлз, Пегги Ли, может, вспомните?
А в сороковой школе и вправду были неслабые учителя. Химичка Римма Евлампиевна запомнилась больше отчеством. Зато математик Алексей Дмитриевич (именно, Алексей, а не Александр, как Вы называли его в передаче) из головы не идёт у меня вот уже пятый десяток лет: какой же фактурный дядька! В самом деле: великий рост, густой бас, крутой запах табака и одеколона, завязки кальсон и единственный тёмно-синий пиджак, лоснившийся от старости, но неизменно чистенький, всё это вместе выдавало в нём породу и одновременно ужасную, щемящую душу нищету. "Беден, как церковная крыса", - это про него, тем более что и жил-то он в келье, на территории Новодевичьего. Я сильно гордился четвёрками от А. Д., потому что в прочих школах несчастные полубесполые тётки-математички едва натягивали мне тройки, не скрывая при том своего ко мне отвращения. А школ этих прочих было у меня "дуже богато", как на Украине говорят.
Из Вашего класса, Николай, помню я, кроме Дудина, ещё Юру Трудненко по неуместному прозвищу "Шлёма", гениального игруна в пинг-понг. Я-то и сам играл не худо, но Шлёма говорил: "Сухая - до одиннадцати" и делал, гад, это всегда, просто машина какая-то. А ещё девочка в классе у вас была, Ира, по-моему, её звали Резкина, она вроде бы с Вашим другом Валерой Мишкиным ходила, - видная девочка.
Но главным всё-таки человеком из ваших был Постремов Олег, Царство ему Небесное. Не стал бы я, честное слово, тревожить Вас этими глупостями об интернате, если бы не Олег, с которым я вообще-то и знаком не был тогда. Зато восхищался: красивый могучий человек взлетал над кольцом в спортзале и вколачивал очередные два очка на зависть нам, недоразвитым и прыщавым подросткам. Этот незнакомый старшеклассник возвышался над нами, младшими, да и над вами, старшими, смею думать, не только наружной убедительностью (здоровенным был, однако, парнем), но и какой-то несомненной и симпатичной человеческой состоятельностью, очевидной любому. Но по детскому своему недомыслию, начитавшись модного тогда Василия Аксёнова, определил я Постремова для себя выдающимся стилягой, "звёздным мальчиком" джинсового пошиба, тогдашний мой пошлый идеал, издержки интернатского воспитания (стыдно признаться).
Лет эдак через десять, в совсем уже другой, почти взрослой жизни я вдруг с Олегом познакомился совершенно невероятным образом. Одна из тогдашних моих весёлых подруг в свою очередь имела подругу. Подруга называлась Люда. У Люды были прекрасные голубые глаза, небольшой, практически незаметный горбик на спине и одна великая любовь. Последним обстоятельством Людмила гордилась до чрезвычайности: ещё бы, такой человек, и любит её. А надо сказать, что девушкой была Люда довольно легкомысленной и не очень разборчивой в своих многочисленных, как мне говорили, знакомствах с мужчинами. И, вот, пожалуйста, - принц! Надо ли говорить, что принцем оказался Олег Постремов.
В один прекрасный день Людмила позвала к нему в гости подругу Наташку, ну и меня при ней, конечно. Я был потрясён: вместо богатой плейбойской норы - сиротская комната в коммуналке с мамой старенькой, а вместо самого плейбоя-хозяина, модного и самоуверенного выпускника МГИМО, бывающего в Москве нечастыми наездами, - тихий и довольно странный человек, преданно заискивающий перед не очень добродетельной девушкой. Смотреть на это было неприятно. Вспоминать интернат Олег просто не хотел. Может быть, я ему не понравился, потому что редко бывал трезвым в те годы, не знаю, но впечатление осталось такое, что ему тогда было не до того. Он повесился через пару дней, Людка сказала, что из-за неё.
Вы сказали по телевизору, что был он первым Вашим другом, и я сразу понял: надо написать Караченцову. Своих двух друзей я схоронил почти одновременно, и дыра в душе не зарастает вот уже двадцать лет, потому что нет и не может быть замены друзьям. Спасибо, Николай Петрович, за ту самую передачу, нашла во мне она, как говорится, благодарного зрителя: последний и очень личный оказался привет от покойного ныне телеканала ТВС.
Я очень хочу, чтобы Вы прочли письмо и вовсе не жду ответа: мы ведь не были знакомы даже в детстве: когда в кино Вас увидел впервые, подумал, что встречал этого малого раньше. Но буду рад, если вдруг откликнитесь.
Всего Вам доброго и дальнейших успехов.

Михаил Малахин
26.02.05"

Автор письма Малахин Михаил, учился во внешторговском интернате и позже, в 1963 году, в нашем мидовском интернате, выпуск 1965 г. Письмо написано и отправлено адресату ровно за два дня до катастрофы, в которую попал Караченцов...

Велосипед

Хорошая жизнь была в интернате ранним летом 63-го! Такой, во всяком случае, выглядит она сейчас, спустя полвека без малого. Тем ярче вспоминается лютый предрассветный ужас предвкушения неизбежного и беспощадного налёта местных комаров-террористов, жестоких и басовитых животных, довольно крупных и озабоченных исключительно утолением неуёмной жажды своей кровавой. Не было спасения от них ни в уборной, ни под одеялом, ни в сигаретном дыму, потому что курили мы, грешным делом, в спальне (сигареты «Дукат», семь копеек пачка), несмотря на реальную угрозу репрессий. Спать хочется смертельно, но я беру чей-то спортивный велосипед и, зевая, с неохотой выволакиваю его из подъезда.

На дворе свежо и ни души. Сажусь в седло – и вниз, и дальше, к шоссе, пробуя разные передачи из любопытства и просыпаясь на ходу постепенно. На шоссе машин поутру почти нет, довольно скоро доезжаю до своей цели: до речки Вори. Покатавшись маленько вдоль обрывистого бережка, густо заросшего, нахожу-таки подходящее местечко и голышом лезу в речку. Вода не тёплая, но чистая. Здорово, и даже можно поплавать. Выбираюсь бодрым и свежим. Таким же назад и еду, кручу педали не спеша, чтобы не вспотеть и не прикатить задолго до завтрака, потому что аппетит крепчал с каждой минутой.

Когда в следующий раз мне захотелось так же вот освежиться с утречка, велосипеда на месте почему-то не оказалось: чьим он был, этот велосипед марки «Спорт», я так и не узнал, как не узнал и таинственный хозяин, что его транспортом кто-то пользовался безо всякого спроса. Так что скучно стало мне без «велика».

Но, ведь, и свой велосипед имелся у меня: тяжеленный драндулет харьковской работы под названием «Прогресс». Это чудо на двух колёсах мне посчастливилось выиграть на билет фестивальной лотереи 1957 года, давным-давно его мне подарили на первый в жизни десятилетний юбилей. Но чудо это находилось в почти недоступном отдалении от интерната, в городе Кунцево, который тогда только-только вошёл с противоположной стороны в новые московские границы. Там жила бабушка, туда я приезжал изредка. От интерната – километров семьдесят, не меньше. Но придавал смелости тогдашний бодрый интернатский дух (а он-таки наличествовал, помню, как сейчас).

Поехал поэтому в Кунцево, сел в седло и покатил по Рублёвке, потом по Можайке, потом по Кутузовскому, повернул на Смоленской на Садовое и дальше налево. После тоннеля на Триумфальной, на перекрёстке с Каретным обуяла меня усталость, ну, и голод, почему-то. Пришлось тормознуть. А тут, рядом, на самом углу вдруг оказалась будочка, из которой невыносимо тянуло тёплым хлебным запахом. В тогдашней бедноватой столице подобные крошечные пекарни были одной из немногих уличных радостей московского пешехода (ну, и велосипедиста, конечно). Горячий бублик из крутого сытного теста за шесть, по-моему, копеек, вкус – незабываемый, прибавил сил.

Между прочим, движение по тогдашнему Садовому кольцу было довольно плотным, и разница с нынешним здесь не столько в количестве, сколько в качестве его участников: вместо разноцветных и блестящих легковушек почти по всей необъятной ширине Садовых улиц смердили-ревели слабосильные, но громоздкие самосвалы да тягачи «Мосстройтранса» одинаковой, большей частью, буро-зелёной масти. Поток этих чудовищ двигался не быстрее велосипеда, так что приходилось всю дорогу вдыхать их вонючий выхлоп, не курорт, однако.

Повернул я налево, на Каланчёвку и дальше, на Русаковскую. Но «дальше» не получилось: заглянул, на всякий случай, (так я подумал тогда) в пригородную кассу Ярославского вокзала и, каюсь, не устоял от соблазна купить билетик на вообще-то нечастую, но, вот, сейчас, как раз уходящую монинскую электричку, так что половину пути своего дальнего (слаб человек!), до станции «Чкаловская», я проехал, покуривая, в тамбуре и опираясь на велосипед. Последние шесть километров катился по шоссе в потёмках, придавив к передней шине «динамо» и тускло посвечивая убогой велосипедной фарой.

Час ночи был, наверное, когда, наконец, дотащился до интерната и тут же успел соврать кому-то из ребят, что, приехал, мол, прямо из Кунцева, и целый день крутил педали, устал ужасно. Я, вообще-то, врать не привычный, и лучше бы тогда мне было промолчать, потому что кара Божья последовать не замедлила. Через день отец меня забрал в деревню к родне, всего-то на недельку, а свой могучий «Прогресс» я номерным замком надёжно приковал за раму к чугунной трубе в раздевалке душевой. Вернувшись, обнаружил трубу и раму, прикованную к ней нетронутым замком, и ничего больше: ни фары, ни «динамки», ни цепи, ни колёс, ни крыльев. Врать – грешно, короче говоря, даже по пустякам. Впрочем, раму я-таки забрал, и она в комплекте с другими колёсами ещё несколько десятилетий благополучно возила по дачным просёлкам одного громадного и очень хорошего мужика, моего друга, вплоть до самой безвременной его кончины.

Большая химия

(из воспоминаний о пребывании в интернате МВТ)

Поразительно бедной кажется обыденная жизнь в Москве начала шестидесятых годов, глядя даже из нынешних кризисных времён. Но, были, были-таки местами редкие очаги удивительного изобилия, немыслимого в настоящее время. Одним из таких очагов мне вспоминается лабораторный кабинет химии в заурядной городской школе №40, где учились питомцы внешторговского интерната на Большой Пироговской , то есть, мы. Чего же там только не было: не только примитивные щёлочи, разнообразные, хоть и одинаково страшные кислоты, индикаторы, чтобы отличать их друг от друга, и всяческие соли в ассортименте, но также редкие и опасные агрессивные металлы, вроде калия или натрия, хранившиеся поэтому с осторожностью и в керосине.

Всем этим обширным хозяйством заведовала Римма Евлампиевна, наша химичка, дама, ростом невеликая, но вполне авторитетная и строгая. Несмотря на все риммины строгости, воровство химреактивов процветало, потому что свои волшебные сокровища она хранила в открытых деревянных шкафах, и грех было не попользоваться этим обстоятельством. Тащили, понятно, не всё подряд: кому, например, обыкновенная сода может понадобиться? Но щелочные металлы, так, только подавай! Из наших, интернатских, кто-то здорово опалил себе физиономию, когда украденный калий перегрузил из керосина зачем-то в раковину с водой. Щелочные металлы вообще пользовались у нас особой популярностью. Но самым любимым и востребованным был, конечно, магний, его растаскивали быстро и без остатка. Ещё бы: никаких тебе заморочек с керосином, а горит ослепительно-белым пламенем – на загляденье!

За всем этим богатством и разнообразием чудесных вещей в обычном школьном классе проглядывала, как сейчас мне представляется, хрущёвская пропагандистская трескотня насчёт "химизации всей страны", ужасно актуальная и политически злободневная в те далёкие и наивные времена. Но тогда я об этом особо не задумывался, а задумывался совсем о другом: о том, что бы ещё спереть из реактивов, и, главное, что с этим потом сделать? Придумал, в конце концов, и замыслил делать взрывчатку. Зачем? А затем, чтобы взорвать что-нибудь. Украсть же для того я решил два непременных компонента. Сказано – сделано. Где-то прочитал я к тому времени, что из этого чёрный порох делают охотничий в смеси с углём, а без угля – и того лучше: гремучая смесь образуется, вспыхивающая от простого сотрясения, короче говоря, именно, то, что надо!

Появилось у меня постоянное занятие для скучноватых уроков Риммы Евлампиевны: бомбы мастерить. Поэтому садился раз в неделю за последний стол в её кабинете, поближе к заветному шкафу, доставал потихоньку и смешивал аккуратненько разноцветные порошки. На стёклышке лабораторном с помощью скальпеля творил я свою бомбу. Однажды смесь сама собой вспыхнула в процессе творчества, Римма ничего не заметила, но я обрадовался: значит, работает!

Сейчас, в эпоху терроризма, всем ведомо полицейское определение "безоболочное взрывное устройство", но моя доморощенная взрывчатка сама по себе не взрывалась, требовался прочный корпус. Из доступных вариантов подходящими оказались флаконы из-под некоторых духов: литое прочное стекло, толстые стенки, плотно притёртая пробка, - всё это превращало невинную бутылочку, доверху набитую гремучей смесью, в настоящую боевую гранату. К сожалению, дефицит пустых флакончиков ограничивал производство боеприпасов, поэтому хватило поневоле только на четыре штуки. Говорят, Бог Троицу любит, и, хоть отнюдь не Божье дело я замыслил, но четвёртая бомбочка была предназначена мною только для испытания оружия. Испытание прошло вполне успешно: я швырнул набитый плотно флакон с четвёртого этажа, а белая вспышка и грохот во дворе среди дня перепугали не только птичек, но и соседей. Но их было немного, и они ничего не поняли, ни птицы, ни соседи. А боевое применение мои бомбы должны были найти по другую сторону нашего интернатского здания, на всегда оживлённой Большой Пироговской улице.

Поздно вечером, с окончанием движения троллейбусов с пассажирами по своим обычным линиям, Пироговка превращалась в настоящую гоночную трассу, а сами неторопливые троллейбусы – в гоночные болиды: пустые машины разных маршрутов стремглав неслись по пустой улице к её началу, к стенам Новодевичьего, чтобы выстроиться там в очередь на ночную стоянку вдоль дороги. Трудно было даже вообразить чего-нибудь лучшего, чем в ночи мчащийся и сверкающий огнями троллейбус в качестве подходящего объекта для эффектного теракта. За давностью лет не вспомню, каким таким образом удавалось нам, детишкам тогда ещё малым, в полночь-заполночь запросто выходить из нашего интерната, шляться по ночным окрестностям и возвращаться в любое, практически, время. Поэтому в час ночи, вдвоём с Володей Кошариным (я впоследствии с ним встречался и узнал тогда, что стал "Коша" профессиональным велогонщиком) мы "на дело" вышли.

"Первый блин – комом", - вечно правильные слова, поэтому сперва ничего не получилось у нас, кроме стеклянных осколков. Зато второй флакон сработал на славу: белым огнём полыхнуло вдоль пироговской мостовой и грохнул взрыв, а жертвенный троллейбус криво ткнулся в бордюр и сорвал рога свои с проводов с трескучим и ослепительным фейерверком. Водила не только выжил, но и не замедлил погнаться за нами через тёмный сквер Девичьего Поля. Я никогда не бегал так быстро, чтобы спортсмен Кошарин сразу отстал, как вдруг остановил меня его истошный крик сзади. "Ну, всё, подумал, попался Коша, убьёт его теперь водила". Но никакого водителя уже не было, просто наткнулся впотьмах Вова на сучок открытым глазом и стоял в ужасе, обливаясь кровью. Не помню, как вернулись мы с одноглазым товарищем в интернат, навсегда, подумалось тогда, одноглазым. По счастью, обошлось: Волоша-Коша, поплакав кровью пару дней, выздоровел безо всякой медицинской помощи, только, вот, глаз его серый долго ещё красным оставался.

Никто не узнал тогда про наши партизанские дела. Зато хрущёвский призывный лозунг насчёт чрезвычайной важности "большой химии" получил-таки внятное подтверждение в исполнении хулиганских малолеток.

Михаил Малахин
27.02.2009